Ушедшее лето. Камешек для блицкрига - Страница 36

— Товарищ капи… Ой, Алексей Юрьевич. Разрешите мне посидеть рядом.

— Садитесь, Эстер Шлемовна. Надеюсь, дым от папиросы вам не помешает…

— Нет, нет! Мой отец тоже курил, — Эстер на миг прервалась, но тут-же бодрым голосом закончила:, — А курить очень вредно!

— Жить тоже вредно, — лениво бросил я избитую фразу, — От этого умирают!

Ответом мне было ледяное молчание. Впрочем, продлилось оно недолго, любопытство в своё время погубило не одну кошку:

— Алексей Юрьевич, а что нас ждёт?

Теперь замолчал я, что ответить на такой детский вопрос? Правду? А кому она нужна, правда? «Тьмы низких истин нам дороже, нас возвышающий обман» — так кажется писал поэт? Но молчать дальше было нельзя. и ответ мой прозвучал в диссонанс мирной ночи:

— Война. Кровь, грязь, смерть. И тяжёлая опасная работа.

— Но Алексей Юрьевич… — голос совсем превратился в голосок испуганного ребёнка, — Но наша Красная Армия, товарищ Ворошилов, и сам товарищ Сталин, неужели…

— И Красная Армия, и её полководцы делают всё возможное, и невозможное. Но я говорю только о нас. Война скоро, очень скоро дойдёт и сюда, в наш милый рай. И только от нас, товарищ старший сержант, зависит, как мы её встретим.

Я отбросил папиросу, и повернулся к девочке:

— Одно я вам обещаю! Вы останетесь живы!

— Правда? — глаза доверчиво распахнулись навстречу мне.

— Клянусь! — из-зо всех своих сил я боролся с отнюдь не праведным желанием, крепко обнять и прижать к своей груди.

На моё счастье она встала и очень вежливо сказала:

— Спасибо, товарищ капитан. Мы сделаем всё, чтобы быть готовыми.

Вновь ночная тишина вернулась на своё законное место, а я дрожащими руками прикурил новую папиросу. О, всемогущий! Что со мной?! Идиот! Нет, холодный душ, потом пробежка, и спать, спать. «Бездельничаешь много, старый хрыч» — поставив себе диагноз, я немного успокоился.

Глава 13

— Окрасилоось небо багрянцем… — напевал я, проверяя в зеркальце результаты бритья. Висящие рядом часы с открытой крышкой отсчитывали минуты воскресного утра десятого августа тысяча девятьсот сорок первого года. По плацу дружно затопали ботинки — роты весело спешили в столовую на завтрак. Из располагающего недалеко от умывальника гаража громко доносились колоритные выражения Зубрицкого. Павел Васильевич объяснял своим подчинённым разницу между водителем и шофером:

— Водитель, это звучит гордо и достойно! Он ведёт, пусть только машину, но ведёт! А кто такой «шоффэр»? Вот ты, красноармеец Колёсов, эт, фамилия хорошая, как переводится слово «шоффэр», и с какого языка?

— Не знаю, товарищ старшина!

— Фу на тебя! Такую фамилию позоришь! Добрый у нас командир, вас, бездельников бережёт. Не моги никогда отвечать «Не знаю!». Нельзя красноармейцу не знать! Эх, коленвалом вас через глушитель! «Шоффёр» придумали французские буржуи, и означает это, — Зубрицкий сделал театральную паузу, — означает — «кочегар»! Вот пока, Колёсов, в «полуторке» масло не сменишь, будешь шоффёром.

Дружный хохот бойцов перекрыл оправдания Колёсова, а я сложил бритву и улыбнулся. Но из громкоговорителя, установленного по инициативе политрука зазвучал голос Левитана, и улыбки исчезли. Все замерли.

...

«В течение ночи на десятое августа наши войска продолжали вести бои с противником на Смоленском, Коростенском, БЕЛОЦЕРКОВСКОМ направлениях и на ЭСТОНСКОМ участке фронта.

На остальных направлениях и участках фронта происходили бои разведывательного характера.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками наносила удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и атаковывала авиацию на его аэродромах».

Репродуктор замолчал, и люди вновь ожили. Только вот никто не глядел друг другу в глаза. Чудо опять не произошло. Не сказал Левитан о сокрушительных ударах Красной Армии и о победах русского оружия, значит и нам придётся воевать.

Зайдя в столовую и выпив стакан чая, я ловко улизнул от Эстер и её постоянной лекции о правильном питании. Проследив за погрузкой бойцов в машины, я поручил политруку желдормост, а сам решил проводить начальство. Хоть и не увидимся мы больше, но пока за порядок на переправе отвечаю я.

Возле моста всё было спокойно. Я обошёл посты, проверил внешний вид бойцов, и вернувшись на городской берег закурил, отойдя в сторону. Стоял спиной к мосту, и бездумно смотрел на серебристые волны, убегающие вниз по течению. Почти месяц здесь, уже привык, освоился. Хорошо, что за делами и хлопотами не было времени рефлексировать и переживать. Но только к одному никак не мог, и не хотел привыкать. Это беженцы, бредущие к мосту с какой-то библейской покорностью — как они рвали мне сердце. В любом взгляде, даже равнодушно скользящем, виделся вопрос: «Почему ты не защитил?» Докурив папиросу, я жадно затянулся новой, но сзади раздался треск и дружный мат в исполнении нескольких голосов. Резко обернувшись, с недоумением посмотрел на ярко-красное яблоко докатившееся до моего сапога. На самом съезде на мост у телеги отвалилось колесо, и из обрушившихся ящиков высыпались яблоки. Нагнувшись, подобрал яблоко, машинально вытер его о рукав гимнастёрки и подошёл к телеге. Женщина только устало и безнадёжно смотрела на суету вокруг своего транспорта. Подоспевший сержант быстро навёл порядок и организовал разгрузку. Вся телега была нагружена яблоками, только небольшой узёлок на самом дне принадлежал вознице.

— Ну, чаго расселась, царевна! — не выдержал дядька, стягиваюший ящик с телеги. — Слезай, приехали… Шо за дурна баба, куда ты их таранишь?