Ушедшее лето. Камешек для блицкрига - Страница 35

— Так, слушайте меня. Вот этот ключ будете передавать по смене, но вход в землянку разрешается только после получения сигнала, — на несколько секунд я задумался, тщательно подбирая слово, — «Дефолт»! Повторите!

— Дэфолт, — послушно повторил за мной сержант, и недоуменно спросил: — А что это означает, товарищ капитан?

— Не «Дэфолт», а дефолт. С буквой «е», и ничего слово значит. Специально придумано, чтобы не перепутать.

— Есть!

Уже сидя в машине, вдруг вспомнил, про, как это, машиностроительный завод, или правильнее сказать, артель. Спросил у водителя, и тот подтвердил мою догадку. Полесская артель «Красный кузнец» занимало не последнее место в промышленности города, и пусть сейчас, много оборудования было вывезено, но кое-что осталось. Откинувшись на спинку роскошного дивана, закрыл глаза, и попытался вспомнить как можно больше. Завод, тьфу ты, артель работала и во время оккупации. Танки, конечно, не делали, но метизы шлепали активно. Осуждать кого-либо я не собирался, жить людям надо было, а партизан, до самого освобождения в области не было. Так что, если и были те гвозди порченными, никто об этом и не узнал. Но сейчас артель ещй поработает на Советскую власть!

Натужно завывая мотором «Эмка» наконец-то выбралась на гору. Зубрицкий сплюнул в открытое окно, и недовольно проворчал:

— Хорошо, что дождя нет, а то пришлось бы в объезд по Пролетарской ехать. Что за город?! Гора на буераке сидит, и оврагом погоняет! Приехали, командир.

Уже захлопнув дверцу, я попросил:

— Павел Владимирович, пойдёмте со мной. Вы же тут всех знаете, и подскажите мне, если что.

Конторка была тесной и, захламленной. Стол, переживший свои лучшие времена, похоже, ещё в присутственном месте Российской империи, тем не менее, гордо возвышался среди простых табуретов. Этажерка с собранием разномастных книг и брошюр скромко приткнулась в углу, и только опора на стены, спасало её от позорного падения. Лампочка без абажура скупо освещала чернильницу, старый пожелтевший графин, впрочем, безнадежно пустой, и пускала «зайчики» от лысины склонившегося над бумагами человека.

На стук двери он поднял глаза, и восторженно воскликнул:

— Пашка! Старый ты пень! Всё-таки прорвался! Ой, простите, товарищ капитан, старого друга встретил.

— Кузьма! А ты чего тут делаешь? — Повернувшись ко мне Зубрицкий, представил собеседника, — Патолычев Кузьма Григорьевич, лучший кузнец здешних мест. Без него ни одна бы машина не ходила!

Патолычев явственно поморщился.

— В прошлом, Паша, в прошлом. Сейчас я никому, кроме своей Ганны, не нужон. Вот, — он протянул культю вместо правой руки, — Молот разбирали, спешка, «давай, давай»… А тут ещё бумаги писать, отсчеты, ведомости…

— Кузьма… — потрясенно произнес Павел Владимирович, — Так что же ты, хрыч недобитый, ни слова не передал!

— А что говорить-то? Дякую, хирургу Шильману, смог что-то сделать. И спасибо артельщикам, дали кусок хлеба заработать. Ну, это, дела прошлые, давай о дне сегоднешнем. Что приехали-то?

А ничем они нам помочь-то и не могли, кроме гвоздей, скоб, и обещания отковать пробный щиток для пулемёта. Это «отковать» меня и смущало, в голове назойливо всплывало то видение брони линкора, то вообще что-то несуразное. Обрадовав, на прощание, директора артели новостью об эвакуации всех надзирающих организаций, я пообещал завтра прислать Абрамзона за метизами, и с деньгами. Всю обратную дорогу Зубрицкий сердито молчал, я тоже переживал очередную неудачу.

Вернувшись в расположение, в канцелярии я обнаружил плотно укутанные махровым полотенцем судки, смущенного политрука, и разгневанную Эстер Шлемовну. Пришлось выслушать лекцию о необходимости правильного питания, опасности еды всухомятку, и проистекающих от этого болезнях. Только после этого, начальник медслужбы сменила гнев на соблюдение дисциплины, и попросила разрешения покинуть помещение. Вместе с ней испарился и военный комиссар, сославшись на необходимость записать вечернюю сводку. Я не возражал — день сегодня был хлопотным, и поужинать я хотел в одиночестве. Одиночество. Как боятся этого понятия люди. Ведь практически недавно одиночество, вне племени, рода, общины означало рабство, унижение, или смерть. Вот и сбивались люди в толпы, и пословицы создавали: «Один в поле не воин», «Гуртом и батьку бить сподручней». Только пожив в большом городе, или же попав в армию, понимаешь всю прелесть временного одиночества. Вот и сейчас, плотно поужинав, заодно и пообедав, наваристой ухой, тушёной картошкой с мясом, и запив всё это изобилие яблочным компотом, я решил продлить очарование перекуром на воздухе.

Захватив с собой полотенце, я сунул в карман пачку папирос, и обойдя казарму присел на заботливо устроенную кем-то лавочку. Смеркалось. Расстегнув гимнастёрку, и ослабив ремень я закурил, и стал лениво смотреть на тёмные воды реки. Все заботы уходили в никуда, уносимые непрерывным бегом воды. Тихий вечер полностью сменил жаркий хлопотливый день, и вечные звёзды с любопытством посмотрели на беспокойную землю. В плавно плывущий запах яблоневого сада вкрадчиво вползла струйка до боли знакомого запаха. Шедевр русских парфюмеров, мечта всех женщин моего детства, духи «Красная Москва». Как радовалась моя молодая мама, когда смущённый отец преподнес красную коробку, вернувшись с уборки хлеба. Как был доволен маленький карапуз, папа и мама рады, смеются и никто не ругает его за соседскую кошку. Какое счастье, взлетать в небо на отцовских руках! Да… «Красная Москва», а я-то думал, что уже всё забыл. Тоска крепко схватила сердце, и я еле удержался от стона. Тем временем, хозяйка запаха, остановилась за моей спиной. и нерешительно спросила: