Ушедшее лето. Камешек для блицкрига - Страница 31

— Так что, вы хотите чтобы этот партизан мост минировал? — я оглядел чекистов, и недоверчиво переспросил: — Вы что, серьезно?

— А что нам делать? — развёл руками Заяц, — Этот, как вы его назвали, партизан — единственный взрывник в городе.

— Ну я бы так не говорил, — задумчиво возразил Строков прикуривая очередную папиросу, — Надо проверить в паспортном столе и в военкомате.

— Слушайте, а зачем создавать себе лишнюю работу? — поинтересовался я, — Неужели в Калинковичах ни осталось военных? Если пехотное училище ещё не эвакуировали, то специалист там обязательно будет.

Строков отрицательно покачал головой:

— Да вряд ли там кто-то остался. Досрочный выпуск у них был почти месяц назад. Хотя, хм… Калинковичи?

— Ага, — подтвердил Заяц, потом оба посмотрели на меня.

— Мы вам поможем, товарищ Листвин. — пришёл к окончательному решению Строков, — Только сами понимаете, работать будут наши люди, и желательно чтобы их никто не видел.

— Понимаю, — согласился я, — и когда скажите, караул с моста сниму. Отправлю, своих окопы подправлять. Только, давайте не тянуть с этим вопросом. И ещё, что с зенитчиками делать? Они же мне не подчиняются.

— Завтра-послезавтра, будет приказ о введении осадного положения, — отреагировал начальник УНКВД, и добавил: — военному коменданту все будут подчиняться.

Я встал, и вдруг вспомнил:

— О, чуть не забыл! Скажите, что у нас в городе с ценами творится?

— А что такое? — заинтересовался Заяц.

— Так «Казбек» уже почти десять рублей стоит.

— Где!? — возмутился милиционер.

— В буфете ресторана.

Строков нахмурился:

— Пётр Васильевич, лично разберитесь. Только спекуляции нам ещё не хватало.

Выйдя наконец-то из здания НКВД, я задумался о дальнейшем маршруте. Ехать к желдормосту было не с руки, не было пока у меня власти командовать зенитчиками. Объявление осадного положения задерживалось, что в общем-то правильно. Война была ещё далеко, а лишних хлопот мне и даром не надо. Эх, придётся возвращаться в батальон, и снова садиться за бумаги. Вот же, проблема. В батальоне офицеров нет, зато в штабе бумажного укрепрайона, «кубики», и «шпалы» почти на каждом. Уже открыв дверцу машины, я заметил летящий «газончик» с ярко-красным крестом на боку. Предчувствие беды резануло сердце. Запрыгнув в машину, я с лязгом захлопнул дверцу, и Зубрицский резко дёрнул «эмочку» с места.

Возле моста нас встретила оглушительная тишина. Нет, по-прежнему плескала волнами река, и ветерок ерошил волосы, снявших пилотки, шляпы, и редкие фуражки людей. Но все эти звуки скользили мимо людей, не отрывающих взглядов от группы красноармейцев, столпившихся возле старенького «газика» с ещё сверкающим краской крестом милосердия. Когда я подошёл ближе, ко мне сначала подошёл Абрамзон и очень тихо сказал:

— Беда, товарищ капитан. Заяц помер.

Я недоумёно посмотрел на своего верного зампотыла, но не успел ничего спросить. Подскочившая к нам Коробочко, рыдая, начала кричать на нас, что это мы его убили! Боюсь женских слёз, всегда чувствую себя виноватым. И как обычно, пришлось мне, собрать в кулак, всю свою волю, чтобы снова стать тупым солдафоном.

— Товарищ старший сержант медслужбы! Я вам приказываю, немедленно прекратите истерику! Доложите, как положено!

Сверкнув на меня смертоносными изумрудами глаз, товарищ старший сержант, беспомощно посмотрела на Абрамзона. Старый еврей устало вздохнул, и достал из нагрудного кармана гимнастёрки платок:

— Сходи-ка ты дочка к реке, умойся. — Потом вновь обратился ко мне: — Мы разгрузили первую машину, Заяц командовал. А второй «ЗиС» таки стоял на мосту, и на площади уже толпа собралась. Ну я с этим поцем, пока договорился, Заяц, сам скомандовал машину скатить с моста на остров. Этот интендант, — Абрамзон сглотнул продолжение, — приказал снять с машины аккумулятор, так что завести было невозможно. Ну бойцы напряглись, а она стоит, и он не выдержал…

Подошедшая Коробочко печально закончила:

— Сердце у него было больное, а тут жара, духота. Нельзя ему было напрягаться.

Я молча подошёл к санитарной машине, и снял фуражку. Кто-то из стоящих рядом красноармейцев, негромко пробормотал:

— Отмучился, сердэшный.

— Отставить, — шёпотом прорычал я, — Красноармеец Заяц погиб на боевом посту. Он живот положил ради други своя, как говорили наши предки. Пусть он не смог убить ни одного врага, но он сделал всё, чтобы мы могли это сделать! Сержант Абрамзон! Старший сержант Коробочко!

— Я, товарищ капитан!

— Подготовить всё для торжественного захоронения красноармейца Зайца, павшего на боевом посту!

— Есть, товарищ капитан! — хором ответили мои сержанты, и козырнули, держа пилотки в руках.

...

Похороны красноармейца прошли торжественно. Приехал даже второй секретарь обкома партии, с петлицами полкового комиссара. Ему наш политрук, с облегчением, предоставил право сказать речь. Речь была политически правильна, но гладкая какая-то. Я заметил несколько вопросительных взглядов, и ясно осознал, что с этими людьми мне придётся идти в бой. Я надел, снятую было фуражку, и повернулся лицом к бойцам:

— Товарищ полковой комиссар правильно всё сказал. Но, сейчас мы хороним своего товарища, который первым пал в борьбе с врагом. И перед его гробом, я хочу принести клятву, нашего батальона. Мы, Полесский отдельный батальон, клянемся! Клянемся в том, что отомстим врагу за смерть нашего товарища!

— Клянемся… — эхо прозвучало негромко, но весомо.